Председатель наблюдательного совета банка ВТБ, экс-министр финансов России и бывший глава Центробанка Сергей Дубинин прочел свою лекцию «Дефолт 1998 года: страницы экономической истории» в рамках мультимедийного проекта «ЛектоРИА». «Прайм» представляет читателям выдержки из лекции.

«Результат того, что тогда (в 1998 году. - «Прайм») было сделано, оказался с моей точки зрения, позитивным. Нам удалось очень непростую ситуацию разрешить, пусть и болезненно, тяжело, но так, что была заложена основа для дальнейшего экономического роста в стране. (...)

Дефолт мог быть и 1 декабря 1997 года, вполне были основания для этого. Были внутриэкономические факторы, внешнеэкономические и политические. Спад экономики фактически начался еще в советский период, хотя формально статистика этого не показывала, но там было много вопросов к статистике. Но мы понимаем: не было бы павловской денежной реформы (реформу провели в январе-апреле 1991 года для ликвидации избыточной денежной массы, изымались и обменивались 50- и 100-рублёвые купюры образца 1961 года; реформа названа по фамилии премьер-министра СССР Валентина Павлова. - «Прайм»), если бы не было для этого кризисных оснований. Тяжелое было десятилетие - 1989-1998 годы. Был совершенно очевиден бюджетный кризис, сама по себе проблема государственного долга была труднорешаемая, был фактор инфляции. (...)

Мы видим, что провал по ВВП происходил именно в эти годы - в середине 90-х годов, он достигал где-то 40% от исходного уровня, а по промышленному производству ситуация была еще тяжелее: отдельные сектора упали на 80%. Все это время снижались инвестиции и снижались возможности формирования сбережений российской экономики. Когда эти сбережения возникали, они не трансформировались в инвестиции, это, кстати, долгосрочная проблема. Происходил вывод части сбережений за пределы страны, чаще всего в офшоры - во что они трансформировались, это вопрос. Весь этот период характеризовался тяжелым бюджетным кризисом. (...) Дефицит бюджета по отношению к ВВП превышал 6%, в особо тяжелые годы достигал 20-25%. Это огромные величины, которые не понятно было, чем закрывать. (...)

Хочу подчеркнуть ровно это: достаточно большие бюджетные обязательства были приняты - социальные, частично они были унаследованы от советского периода, частично заново формировались. Пенсионная система была введена в рамки консолидированного бюджета. Все это было в условиях, когда собирали доходы значительно меньшие, чем стремились потратить. (...)

Понимание, что бюджет бездонный, из него можно хорошо потрясти и вытрясти, оно было широко распространено. Перед Минфином, когда я там работал, проходили демонстрации, собирались люди. Шахтеры стучали касками не только около Белого дома, но и около Минфина. Убедить не только политических деятелей-популистов, но и широко убедить общество, что рискованно, крайне рискованно, вести такую политику - тратить из бюджета больше, чем зарабатываем, не получилось.

И с государственным долгом все было очень непросто. Часть, которая формировалась как внутренний долг - это, что возникло в период 90-х годов, это были долги, прежде всего, по государственным краткосрочным облигациям (ГКО), по облигациям федерального займа (ОФЗ), это были более-менее современные рыночные долги. Но был еще внешний долг, который формировался, прежде всего, в отношениях с международными финансовыми организациями, с Международным валютным фондом (МВФ), Всемирным банком, это была, в общем-то, помощь. И был также унаследованный от СССР достаточно крупный внешний долг, который приходилось реструктурировать, потому что отдать его было в тот момент невозможно. Приходилось реструктурировать в переговорах с Парижским клубом, Лондонским клубом. Одновременно был долг многих стран по отношению к Советскому Союзу, который также был унаследован Россией. Но надо сказать, что все наши «друзья» отказались платить по этим долгам. С Индией удалось договориться, были реструктурированы задолженности, Индия стала исполнять обязательства. (...) А вот наши арабские коллеги, они просто перестали платить. (...) В результате было сформировано достаточно крупное обременение на бюджет, на расплату по задолженности приходилось тратить 5-6% ВВП. (...) Подходил период, когда в конце 90-х и начале 2000-х годов приходило время, когда надо было платить по всем этим задолженностям из федерального бюджета. (...)

Одновременно есть еще одна проблема, которая, как мне кажется, характеризует те 90-е годы, экономику 90-х годов. (...) Что такое 2500% инфляции? Трудно себе сегодня это представить, но это действительно было в 1992 году. В результате чего это произошло? Прежде всего - в результате попытки провести взаимозачет между предприятиями. Возникла ситуация неплатежей. Была обычная картина, когда поставщики друг с другом отказывались расплачиваться, ссылаясь на то, что у них нет ликвидности. Соответственно, Центральный банк, тогда его руководителем вновь стал Виктор Геращенко, провел взаимозачет при поддержке правительства Виктора Черномырдина. «Красные директора», которых в правительстве было много, они привыкли к подобного рода действиями в советское время - взаимозачеты были обычны. (...) Но в советское время каждые 20-25 лет, начиная с 20-х годов, проводилась какая-нибудь мощная денежная реформа, которая сводилась к обрезанию накоплений, деньги просто-напросто изымались. Но удавалось не допустить высокой инфляции на потребительском рынке: когда цены централизованно регулировались, переизбыток денег выражался не в инфляции, а в дефиците. И собственно, косыгинская реформа (реформа промышленности 1965-1970, названная по имени председателя Совета Министров СССР Алексея Косыгина, была направлена на усиление самостоятельности предприятий), очень правильная, с моей точки зрения, остановлена была именно по тому, что люди стали получать повышенную зарплату. Выросла производительность труда, стало больше возможностей зарабатывать, а товаров промышленного потребления больше не становилось, потому что огромная экономика работала во многом на производство другой продукции - на военный сектор (...) Когда провели взаимозачет, деньги фактически передали предприятиям, на рынок это вылилось взрывом инфляции. Понятно было, что рыночная экономика не может работать, если деньги ничего не стоят. Именно тогда рубль стали называть «деревянным». Какой смысл заниматься инвестированием, проводить инновации, вообще делать что-либо осмысленное в экономике, если вы зарабатываете деревянные рубли, которые тут же обесцениваются. А если вы их каким-то образом извлекаете, то надо немедленно отваривать. Тогда родилась мысль, что их лучше всего обращать в настоящие деньги, то есть конвертировать в валюту - евро тогда еще не существовало, значит, в доллары. Это привязка, понимание того, что есть настоящие деньги - доллары, а все остальное - это что-то второстепенное, она так и сидит у нас, ее очень непросто преодолеть. Мы понимали, что если мы хотим жить в нормальной экономике, рубль должен стать ценностью и нормальными деньгами. Работая и в Минфине, и потом в Центральном банке, я видел много экономистов, которые именно так ставили себе задачу. Задачей номер один для БЦ было, конечно, обуздание инфляции. Мы добились того, что в 1997 году инфляция составила 11%. (...) Но одновременно с этим не удалось синхронизировать жесткую кредитно-денежную политику с ограничительной или, по крайней мере, ответственной бюджетной политикой. Когда мы видим, что бюджетная политика остается мягкой, а денежная - жесткой, понятно, что был заложен конфликт, который потом нашел разрешение, к сожалению, в виде кризиса и дефолта. (...)

Тогда же в 1994 году было принято решение об отказе эмиссионного покрытия дефицита. Типичным до лета 1994 года была ситуация, когда ЦБ покупал облигации Минфина и практически напрямую финансировал покрытие дефицита государственных расходов. Не собираются налоги, можно взять день у ЦБ. Но удалось убедить президента и председателя правительства, что это и есть основа инфляции. И с этим надо заканчивать. Тогда и перешли к системе ГКО, ОФЗ, пытались закрывать дефицит неинфляционными, неэмиссионными источниками, просто занимая деньги нормально на кредитно-финансовом рынке. Но, казалось бы, уже почти созревший успех ситуации 1997 года с падением инфляции, с началом - впервые - роста экономики, пусть незначительным - всего на 1,5% ВВП, оказался подорванным. Потому что не было синхронизации двух политик. (...)

Но были и другие факторы. Начался международный финансовый кризис. Это не кризис масштаба 2008 года. Он не ударил по развитым странам, не было глобального кризисного падения ВВП, взрыва внутри банковской мировой системы. Это был кризис развивающихся экономик. Он начался с Юго-Восточной Азии, поэтому получил название азиатского, захватил Малайзию, Индонезию, в дальнейшем - Южную Корею, которая очень тяжело, но грамотно прошла через него. (...) Доверие упало вообще ко всем развивающимся экономикам, их правительствам, их обязательствам, в результате деньги стало выводить, в том числе, с рынка ГКО России. Эта ситуация как раз и вызвала обвал нашего внутреннего рынка. Одновременно был второй удар. (...) Специфика с падением цен на нефть. К лету 1998 года цена барреля нефти колебалась между $8 и $10. Сегодня для сравнения - $105, разница очевидна. Падения произошло с $20-25 за баррель, которые были за год до событий, это давало доходы экспортерам и бюджету. (...) С падением цены нефти связан и обвал экономики Советского Союза. Достаточно большое видел с тех пор количество публикаций, в которых некоторые люди пытались приписать себе тонкую продуманную игру против Советского Союза, снижением цены нефти, благодаря которому удалось развалить Советский Союз. Первым на эту тему высказался некий саудовский принц, который заявил, что нанес удар как ответ за Афганистан. Человек 10 из ЦРУ сказали - это мы ему все объяснили. (...) Ничего бы этого не было, если бы вся экономика мира не занималась в тот момент тем, чтобы снизить затраты на единицу продукции. Трудовые затраты довольно трудно снизить, а энергозатраты - реально, есть технологии, которые позволяют это сделать, это политически и социально безопасно. Когда весь мир работает на снижение затрат, продать больше энергоносителей становится трудно. А если продаете, то цена начинает ехать вниз. Сейчас мы живем в тот самый период, когда после кризиса 2008 года весь мир опять занимается поиском возможностей снизить затраты на единицу продукции. Социальные затраты снизить трудно, посмотрите на Грецию, Испанию, Италию - нелегко зарплаты урезать. А вот заниматься снижением энергозатрат - это самое оно и есть. Возможно, это новое испытание, которое нам предстоит скоро пройти, когда мы увидим на рынках снижение или, по крайней мере, стагнацию цены на баррель нефти. (...)

В результате падение цены нефти мы получили к лету 1998 года отрицательное сальдо платежного баланса, то есть импортироваться стало больше, чем экспортироваться из страны. (...) Произошел обвал на рынке ГКО. Какое-то время ЦБ скупал облигации, пытаясь не допустить рост уровня процентов по ГКО, но эти деньги тут же возвращались на валютный рынок. Нужно было либо девальвироваться, либо поддерживать курс рубля. Соответственно, провели в правительстве совещание, на котором вопрос был очень остро поставлен. Я часто слышу упреки в адрес правительства и ЦБ в том, что тогда не провели девальвацию, зачем нужно было поддерживать курс, спрашивают. Это даже хорошо, когда национальная валюта дешевеет, вы получаете конкурентные преимущества и на внутреннем рынке, и на внешний рынок становится выгоднее вывозить продукцию. Причина, по которой девальвацию нельзя была провести, заключалась в той ситуации, которая тогда сложилась на рынке ГКО. Потому что примерно треть всех размещаемых облигаций покупалась уже иностранными инвесторами, была целая серия по их допуску - не допуску на этот рынок, но если бы их не было, рынок бы не состоялся. Но и механизм потребовался достаточно либеральный. (...) Российские банки получали задание от иностранного инвестора покупать для него эти ГКО за рубли, но при этом заключали с иностранными инвесторами опционные договоры о том, что они-то ему заплатят обратно долларами по определенному курсу, который был указан в опционе. То есть, если бы мы провели тогда массированную девальвацию, были основания, то банки просто-напросто не выполнили бы свои обязательства перед иностранными инвесторами. Либо они бы сами обанкротились - один за другим, наши крупнейшие банки того периода, либо должны были бы войти в открытый конфликт со своими инвесторами, как и произошло в августе 1998 года. (....) Правительство понимало - и Черномырдин, и Чубайс были людьми грамотными - что сейчас немедленно проводя девальвацию, мы фактически ставим крест вообще на всем рынке ГКО и фактически подходим вплотную к дефолту. Реально его придется объявлять через несколько недель после подобных действий. Поэтому когда говорят, что надо было девальвироваться... Посмотрел бы я, чем бы это закончилось. Мы все-таки достигли соглашения с правительством о том, что ЦБ перестает вмешиваться в рынок ГКО, более того поднимает учетную ставку с 21% до 28%, я предлагал 30%, это имело больше психологическое значение. Договорились, что мы, прежде всего, пытаемся обеспечить относительную стабильность, расширяем валютный коридор и стараемся избежать потрясений. А правительство берется за программу сокращения расходов, наращивания налогов, сокращения дефицита. (...) Задолженность налогоплательщиков в то время была почти равна дефициту бюджета, если бы удалось собрать эти налоги, не было бы бюджетной катастрофы. Хотя, конечно, можно говорить о том, что эта задолженность образовалась, в том числе, потому, что бюджет не мог расплатиться по своим обязательствам. (...) Надежда, что мы сможем взять ситуацию в свои руки, была. (...)

Стартовали попытки договориться с международными финансовыми организациями о получении помощи. Это было естественно выходом в какой-то степени. Были приняты политические решения: 23 марта президент Ельцин назначил Сергея Кириенко председателем правительства. (...) Казалось, это было логичное решение собрать команду новую молодых реформатов. Но это имело и свои минусы. Я до сих пор считаю, что это не очень удачное политическое решение по многим причинам, не все люди были готовы к этой работе. (...) Время было упущено, Кириенко утвердили в Госдуме только с третьего захода. (...) Большинство в Думе было «левым», большинство принимало те самые решения, блокируя сокращения бюджета. (...) Это были популистские, совершенно безответственные действия. (...) Говоря честно, необходимости в сбалансированном бюджете не понимали очень многие люди в правительстве, всем хотелось из бюджета получить как можно больше финансового ресурса. А уж тем более в обществе это не воспринималось. Это не то, чтобы наша ошибка была, но недоработка. Мы не смогли объяснить людям, что нельзя жить не по средствам. В личной жизни ведь никто не позволит себя тратить больше, чем зарабатывает. (...)

Новое правительство ставило перед собой очень непростую задачу - недопущения и девальвации, и дефолта. Одновременно нужно было развязать кризис неплатежей, осуществить структурные реформы. Все это было на бумаге написано. Когда с этим пришли в Госдуму были провалены абсолютно все предложения правительства. Что-то удалось указами президента внедрить. Но время было упущено. (...) В мае ситуация была уже критическая (...), ГКО реально начали превращаться в пирамиду - нужно было выпускать новые, чтобы погасить старые, это была уже совсем кризисная ситуация. (...)

Летом сложилась очень тяжелая ситуация, когда временами на счетах правительства в Центральном банке совсем не было денег. Они были обнулены. То есть правительство тратило все. Помню, приходили платежки из казначейства, а я звонил Задорнову и говорил: «Миша, у тебя ничего нет, не могу провести». Кредитовать я не имел права по закону, хорошо еще, что закон такой удалось принять в 1994 году. Борис Немцов звонил - надо заплатить за похороны царской семьи, а мне в Минфине говорят, что денег нет. В этом время интенсивно начались переговоры с Международным валютным фондом. У фонда есть определенные правила игры, не специально для России придуманные, они применялись ко всем странам: вы сначала выполните часть программы, докажите, скажем, что вы сокращаете дефицит бюджета, а уже потом пойдет непосредственно помощь. Для нас они фактически сделали исключение - согласовали программу на $20 миллиардов с небольшим, и первый транш - вначале обещали $5,6 миллиардов, потом выдали $4,8 миллиардов - был представлен России. (...) Возникло ощущение некоторой стабилизации, была надежда, что мы сможем пройти этот период. Но остальные деньги - порядка $15 миллиардов - можно было получить, только выполнив обязательства по сокращению дефицита бюджета. Не знаю, удалось бы их получить... Но с другой стороны, могу сказать, посмотрите на маленькую экономику Греции, сколько денег туда вбухали, ровно в такой же примерно ситуации. Если бы нам эти сотни миллиардов тогда дали, наверное, мы бы все-таки этот кризис не допустили. Но если бы эти деньги были получены, стала бы Госдума сокращать бюджетные расходы? Никогда в жизни. Получалась ситуация очень непростая. (...)

Я уехал с семьей на Лигурийское побережье, были недалеко от Сан-Ремо. Буквально два дня прошло с момента отъезда, 13 августа вышла статья в Financial Times статья Джорджа Сороса, в которой он написал, что дефолт неизбежен, и девальвация вместе с ним. В принципе, это была не первая такая статья, просто Сорос, понятно, очень авторитетный человек, и все понимали, что он знает, о чем говорит. Соответственно, я статью прочитал, свернул газету, пошел брать билеты. Прилетели в Москву, а здесь уже люди стоят в очередях к обменным пунктам, во всех банках, пятница. Последний обмен шел, все старались сбросить рубли, получит доллары. (...) На следующий день было совещание загородом у Кириенко, вопрос встал - что делать в этой ситуации. Первое: возможно эмиссионное покрытие всех обязательств по ГКО. Кстати, ГКО с середины июля уже не размещались. (...) Я, естественно, говорю, что подам в отставку, потому что заниматься этим не хочу. Но такой сценарий есть. Второй сценарий - это дефолт, принудительная реструктуризация обязательств по ГКО, постепенная девальвация рубля. Действительно, это решение было поддержано на совещании, премьер-министр взял на себя эту ответственность. Мы стали готовить декларацию, которую 17 августа, в понедельник, вынесем обществу. Воспринято это было достаточно, как это ни удивительно, спокойно. Я имею в виду, что банки, профессиональное сообщество - все понимали, что это неизбежно. Даже валютный курс тогда взрывным образом не рухнул, где-то с 6,5 рублей за доллар «уехал» за 7 рублей с чем-то. Но российские банки поняли, что им грозит банкротство, и они прекратили полностью обслуживать население. (...) Мы повесили обязательства по практически всем остальным банкам на Сбербанк, денег мы из банков не получили при этом, это была тоже эмиссия, но замороженная - эти депозиты не были сразу выданы людям, их надо было переоформить. Те, кто имел депозиты в «Инком-банке», в «СБС-Агро» свои депозиты, получили компенсацию. Конечно, они получили ее уже по другому курсу, но, во всяком случае, у нас нет на данный момент каких-либо невыполненных обязательств, судебных процессов или еще чего-то с этим связанного. А когда я позже видел кадры дефолта в Аргентине, это было в декабре 98-го уже, там население просто громило эти банки, не знало, что делать, никакой компенсации не получило. АСВ тогда не существовало, честно, не знаю, была это ошибка или нет. Я лично не поддерживал создание агентства по страхованию вкладов вплоть до кризиса, хотя предложения эти были. У меня сидело в голове, что 2,5 тысячи банков тогда у нас было, огромное количество, непонятно, как и кем созданных, разобраться с этим тогда еще не удавалось. И вот они начнут принимать депозиты под бог знает какие проценты, начнут людям обещать все, что угодно! И разбегутся в нужный момент. И что мы будем с этими обязательствами делать? (...) Задолженность по ГКО составляла тогда примерно 390 миллиардов рублей, из них до конца 1998 года надо было расплатиться по 200 миллиардам, эта сумма как раз и была заморожена, потом и остальные выплаты тоже. (...)

Надо подчеркнуть, что в отставку тогда ушел Сергей Кириенко, было создано правительство Примакова, ЦБ вновь возглавил Геращенко. (...) Они, в общем, не стали резко переламывать экономическую политику, более того, они позволили Задорнову внести, наконец, сбалансированный бюджет. Поскольку Госдума в тот момент занималась чем угодно, но не экономикой, они все готовили импичмент президенту Ельцину, они спокойно проголосовали за иной бюджет. Наконец-то удалось осуществить то, что надо было сделать еще в 1991 году! Валютный курс, естественно, сильно изменился, но потом вернулся к тем же 20 рублям за доллар, которые были в декабре 1998 года. Кстати, если не ошибаюсь, в 2000 году доллар стоил примерно те же 32 рубля, что и сегодня. (...) То есть удалось добиться финансовой стабилизации. И что относится в значительной степени к удаче - начался рост цен на нефть. Собственно, на волне роста цен на нефть это десятилетие удалось провести очень удачно. Возникла вот такая относительная стабилизация. Можно сказать, что к урокам кризиса относится понимание, что кредитно-денежная политика и бюджетная должны быть четко скоординированы. Все время раздаются голоса: давайте используем денежную накачку, из ЦБ выдадим всем деньги, и все зацветет. Вот не существует, понимаете, таких рецептов, когда один движением решались бы все проблемы. Это сказки про золотой ключик».